byr
Newbie | Редактировать | Профиль | Сообщение | Цитировать | Сообщить модератору Зоосказка. Как Гав-Гав и Хрю-Хрю заловили очкастую Пшш-Пшш. Сквозь унылое мартовское стекло не мигая смотрел из кабинета прямо во внутренний дворик товарищ Жуков 1953-го. Если не обращать внимания на отрешённое выражение маршальского лица, то его погрудный облик в высокой оконной раме показался бы стороннему наблюдателю довольно героическим. Но во дворике было пусто и насладиться зрелищем было некому, за исключением дворовой собачёнки. А бестолковое животное величия маршала победы нахально не замечало. Да и самого его тоже. Бесстыдно изогнувшись, оно свирепо чесалось и выгрызало донимающих его блох. Было видно, что это кобель. Конечно, блохи важнее. Маршал почувствовал себя ещё более заброшенным. На днях склеил наконец свои ласты верный ученик Ленина и Отец Народов, но должного куража от радостного известия отец победы почему-то всё равно не ощутил. А вроде мог бы, даже должен. Я отец и ты отец… но не мне пришёл конец! Но - что–то мешало маршалу вздохнуть полной грудью. Сквозь пыльное окно он меланхолично наблюдал за неравной битвой пса с насекомыми и, пожалуй, даже испытывал некоторое иррациональное злорадство, странно перемешанное с сочувствием. Проигра-ает. Хитры блохи, голыми зубами не возьмёшь, скрываются от хищной пасти глубоко в подшёрстке, числом берут, а он один, совсем один. Эх. Вот так же и страна. Бьётся с врагами, бьётся, а их всё не убывает, и откуда заводятся? Уж кажется и народа осталось всего ничего, 180 миллионов, да и меньше, и все под присмотром, все вычёсаны жёсткой гребёнкой, - а нет, всё равно. Двадцать миллионов погибших – ещё и посматривают косо… а могло быть и шестьдесят, почему нет… да в сущности: кому есть разница, сколько, если задача выполнена? И что? Он вынужден черти где любоваться бессовестным, бессмысленным и педикулёзным барбосом. Жизнь. Пёс словно подслушал мысли начальства; явно устав от битвы, он без смущения и паузы перешёл к вылизыванию главного. Вот тебе субординация. Жуков отвернулся. История. Он выиграл победу. А лавры достались вождю. Присвоены. А как же, под его руководством! Так и будет записано, уже записано. Сколько ж можно её вылизывать, эту недавнюю, но уже историю? Скоро одна сосулька останется. А, главное, толку? Да как ни старайся, как ты историю ни перелицовывай, а всё равно отовсюду торчит наглый собачий хрен. И сразу заметно, что только что вылизанный. Тьфу. Призывно свистнул самовар. Товарищ Жуков подошёл, налил в блюдце чая, поуютнее пристроился на любимом, украденном неизвестно когда, кем и где помещичьем стуле. Хороший стул, потёртый, но ещё красивый, так уж не делают, при желании на нем можно восседать, совсем как на троне. Величественный маршал закинул ноги на соседний табурет, приготовился созерцать начищенные носки сапог… Скука. Он совершенно некстати подумал вдруг о барбосе, сунул руку в глубокий карман маршальских галифе, почесал. Сукнецо хорошее, но время уже жарковатое, взопреть недолго, весна, весна… Эх, кому весна… Тихо отворилась высокая дверь его высокого, «сталинского» кабинета. Это пришёл Хрущёв, Никита. Без доклада гость. Ну-ну, пусть, всё равно… Посетитель поздоровался, маршал вяло поднял руку в ответ. Указал на стул рядом. Круглый лысый Хрущёв неторопливо вкатился в помещение, степенно налил чаю, сел, отпил из блюдца, уставился в блестящий самовар. Там расплывалось что-то неопрятное, лысое, круглое... Никита с тихим вздохом откинулся на спинку, перевёл глаза вверх, к потолку, с удовлетворением не обнаружил там ничего примечательного, мешающего сосредоточиться. Штукатурка в паутине трещин, в углу висит бахрома паутины настоящей, в ней сидит упитанный паук и степенно пьёт живую ещё муху. Ужинает. Брюшко у паука выглядит особенно гадко: круглое, лоснящееся. Никита сердито отвёл взгляд, приник к блюдцу с чаем. Там колыхнулось отражение потного, противного, поросячьего… от неожиданности он шумно сёрбнул… зараза, горячо. Отставил чай, промокнул макушку платком. Зачем-то поскрёб пальцем столешницу. Жуков смотрел куда-то вбок, вид его выражал меланхолию пополам с философской отстранённостью. Обстоятельно помолчали. Когда Хрущёв счёл, что молчание вышло достаточно добротным и сблизило уже достаточно, он тихо произнёс в пространство: - Может, давай Лаврентия уже? Пока можно. И кстати ЦК давно нуждается в свежих кадрах. Жуков по прежнему меланхолически смотрел в сторону. Наконец проронил безразлично: - Ну, давай… А когда? - Я после скажу. Жуков пожал плечами в ответ. При подчинённых он таких неопределённых движений не делал никогда. Всё было ясно. После так после. Почему нет? Жуков смотрел уже не вдаль, а на Хрущёва. Ишь как весело вспыхнули Никитины глазки. Как солнышко через щель в заборе свинарника. Никита кивнул и вышел также тихо, как и вошёл. Жуков остался. Хорошо, с хрустом потянулся, глубоко вздохнул. Странно, но дышать уже ничего, совершенно ничего не мешало. Он подошёл к граммафону, крутанул ручку. За закрытыми дверями высокого кабинета зазвучала музыка, донеслось разудалое притоптывание. «Валенки, ох да валенки-и-и! Ох, да не подшиты, стареньки!!». ------- Вот как это было. А сейчас народ строит какие-то дикие предположения о хрущёвских заговорах, о тайных пружинах власти. Бред всё это. Где тут заговор? Виной всему обычная скука. Работать надо народу больше. Тогда и мыслей глупых меньше будет о чём не надо. Вот так. |